Родоначальником этической концепции, провозглашающей счастье единственной и конечной целью человеческого существования, является И. Бентам (вторая половина XIX века). По его мнению, содержанием счастья является стремление к удовольствию и избегание страдания. Тем не менее, Бентам приписывал такому сугубо гедонистическому мотиву ряд объективных черт. Во-первых, все удовольствия могут быть количественно измерены как внутри индивида, так и между индивидами. Во-вторых, поскольку высшим удовольствием Бентам признавал удовольствие благосклонности к другим людям, в его системе предполагалась правопорядочность на индивидуальном уровне [Сушенцова, 2017]. Таким образом, исключена ситуация нарушения закона ради собственной выгоды, так как это не увеличивает индивидуального удовольствия. Из постулата о единственной цели счастья Бентам выводит более общий принцип полезности – как то, что способствует максимальному счастью максимального числа людей [Бентам, 1998]. Экономисты восприняли из утилитаризма именно принцип полезности как стремление к счастью (совокупности удовольствий). Однако в дальнейшем развитии экономической мысли наметились две разнонаправленные тенденции – переход от гедонизма к субъективной порядковой полезности (конец XIX – первые две трети XX века) и, напротив, возвращение к гедонизму и психологизация индивидуального выбора (последняя треть XX – начало XXI века).
Доминирующим направлением развития полезности в экономической теории стала ее дальнейшая субъективизация, поскольку наблюдаемость и сравнимость полезностей вызывали сомнения с точки зрения объективного научного анализа. У. Джевонс, одна из ключевых фигур маржиналистской революции, считал полезность ментальным понятием, которое может выражать лишь отношение человека к объекту его желания, но не является его собственной независимой характеристикой. Поэтому единственной доступной мерой полезности является ранжирование интенсивности желания внутри индивида по степени, но не количественно. Этот подход был закреплен в методологическом каркасе мейнстрима экономической мысли Л. Роббинсом и Л. Мизесом в качестве принципа оценочного нейтралитета экономистов. В своем знаменитом эссе Роббинс утверждал, что экономисты изучают любую деятельность с точки зрения оптимизации средств по достижению заданной цели, содержание которой остается за рамками анализа [Сушенцова, 2017]. Однако, поскольку такая непроницаемая для внешнего наблюдателя полезность не позволяла перейти к социальным измерениям, в середине ХХ века П. Самуэльсоном была выдвинута концепция выявленных предпочтений, в рамках которой полезность как порядок предпочтений благ фиксируется по факту их выбора. Последним шагом на пути преодоления остатков утилитарной трактовки полезности стала теория ожидаемой полезности Л. Сэвиджа. Так, индивид оценивает полезность из заранее заданного набора исходов с учетом вероятности их наступления; вероятность выражает субъективную уверенность индивида в наступлении исхода и определяется через понятие предпочтения. Предполагается, что большая денежная сумма всегда предпочитается меньшей. Если индивид фактически предпочитает одну из двух альтернатив с одинаковым денежным исходом, то он считает его наступление более вероятным [Moscati, 2016].
Так, в экономической теории прочно закрепилось представление о ведущем мотиве индивида как удовлетворении предпочтений, которые, с одной стороны, соответствуют аксиомам логической непротиворечивости, с другой, направлены к увеличению субъективного представления о благосостоянии. При этом содержание благосостояния является для внешнего наблюдателя «черным ящиком», оно имеет смысл только для отдельного индивида [Сушенцова, 2017]. Тем самым подход предпочтений по сути сомкнулся с подходом ресурсов, но потребовал более узкой информационной базы для внешней социальной оценки в условиях невозможности сравнить субъективные полезности разных индивидов напрямую. Единственным доступным инструментом для этой «новой экономики благосостояния», опирающейся на запрет межличностных сравнений, стал критерий оптимальности В. Парето. Согласно ему, увеличение общественного благосостояния выражается в увеличении полезности одного из участников при по крайней мере не снижении полезности другого. Однако опора в социальной оценке на индивидуальные предпочтения является проблематичной в двух аспектах. Во-первых, предпочтения одних людей могут вступать в прямое противоречие с предпочтениями других и напоминать «игру с нулевой суммой» (так называемый парадокс А. Сена о невозможности паретианского либерализма) [Хаусман, Макферсон, 2012, с. 289]. Во-вторых, критерий Парето консервирует статус-кво в распределении ресурсов [Хаусман, Макферсон, 2011, с. 172–174]. Поэтому, например, невозможен сценарий выравнивания положения бедных и богатых за счет перераспределения доходов, а улучшение положения богатых на одну и ту же величину, что и бедных, эквивалентно (согласно теории), хотя в действительности это не так.
Переломным моментом в критической оценке экономики благосостояния, основанной на полезности, стало появление «теоремы невозможности» К. Эрроу, которая спровоцировала поиск более широкой информационной основы для социальной оценки и возрождение теории общественного выбора [Божар, 2016; Сен, 2016]. Теорема представляет собой формальное доказательство невозможности принятия коллективных решений на основе одних лишь данных об индивидуальной полезности. В рамках запрета на межличностные сравнения не остается никакого механизма коллективного решения, кроме голосования, которое само по себе противоречиво и ограниченно (парадокс Кондорсе). На основе индивидуальной полезности остается только вариант единоличного решения диктатора с его доминирующими предпочтениями [Сен, 2016]. Это актуализировало поиск более устойчивых критериев, чем индивидуальные предпочтения.
В качестве альтернативных критериев для оценки благосостояния общества и индивидов были предложены два разных пути. Первый – возвращение к счастью и разработка его объективных измерений (эксперименты и опросы). Второй путь – переход к критерию возможностей выбора и осуществления того образа жизни и достижений, которые значимы для индивида и которые при этом могут быть зафиксированы вне его полезности.
Сомнения в том, что индивидуальные предпочтения (субъективная порядковая полезность) служат адекватным описанием экономического поведения и надежным подспорьем политики, привели к новому витку разработки идеи о гедонизме как ключевой человеческой мотивации. На уровне микроэкономики Д. Канеман и А. Тверски экспериментальным путем доказали, что предпочтения агентов в действительности переменчивы и зависимы от контекста – определяются так называемыми «эффектами оформления», а значит, не отвечают аксиомам согласованности предпочтений, выдвинутым Сэвиджем [Сущенцова, 2017]. Объяснением отклонений от рациональности является внутреннее стремление индивида к экономии усилий и увеличению удовольствия, то есть «гедонистический опыт» [Канеман, Тверски, 2003]. Таким образом, поведенческие экономисты предлагают вернуться к счастью как к фундаментальной цели, а значит и нормативному критерию в оценке индивидуальных действий. Наряду с этим на макроуровне зазвучали голоса о важности измерения (наряду с доходом) степени удовлетворенности индивидов жизнью. Появление знаковых монографий Т. Скитовски «Безрадостная экономика» [1976], Р. Истерлина «Приведет ли увеличение всеобщего дохода к росту всеобщего счастья?», Р. Лэйарда «Счастье. Уроки новой науки» [2012 – русский перевод] ознаменовало появление нового направления на стыке теории и статистики – «экономики счастья». Основной парадокс, который стал лейтмотивом этого направления мысли, сводится к тому, что рост ВВП на душу населения в развитых странах не приводит к увеличению счастья. Этот парадокс доказывает, что экономисты были не правы, отождествляя счастье (или полезность) с покупательной способностью. Счастье понимается данными исследователями как субъективная оценка своего состояния по отношению к заданной числовой шкале (например, в процентах). Объективной научной основой таких измерений является установленная активизация определенных зон мозга в ответ на позитивные и негативные раздражители* [Лэйард, 2012, c. 24–25]. Объяснением парадокса являются две психологических особенности человеческого восприятия: привыкание и сравнение себя с другими. Именно эти два свойства психики нивелируют потенциальный эффект от роста материального благополучия.